НА СТОРОНЕ КАМНЕЙ
Он показал мне коллекцию камней.
И мы отложили чашки, варенье, ложки и пряники,
мы забыли о нежной еде,
когда показал он коллекцию камней – на балконе,
куда сочился, дробясь и пульсируя, меркнущий свет:
ранний вечер.
И мы перешли в помещение
и принялись жадно
наблюдать; мы наблюдали за ними, словно они
шевелились или перемещались, меняясь местами,
не оставляя следов незримых движений,
или, нарочито спокойные, порывались то и дело
куда-то броситься – скорее, последнее.
Всё так; мы наблюдали за ними, угадывая перед собой
великолепную посюсторонность жутких и прелестных камней:
улиткообразных, вогнутых, яйцевидных, острых,
округлых, плоских – разных на вид. Цвет и размер
каждого камня говорил нам о том, откуда он родом.
Они, эти камни, были, пожалуй, неотличимы только на ощупь,
одинаковы. Все шершавые, как братья и сёстры,
но педантично чистые, настолько чистые
(без пылинок, без насекомых, без теней), что мнилось,
будто они дышат – камни, лишённые корней,
если не считать суровых и чётких линий
просторного, плетёного блюда, в котором
они покоились, не заслоняя друг друга.
Но мы, признаться, не пробовали их на слух,
потому что голый и короткий стук в пустоте
напомнил бы мне об умершем отце,
хотя – как знать? – им было б, наверно, приятно
сразиться друг с другом боками
и, не расколовшись, ощутить молниеносно блаженство
или гордость, непонятную нам. Наконец
мы насмотрелись вдосталь, мы вроде бы насмотрелись вдосталь,
но что-то невысказанное удерживало нас
и тянуло к ним, к соцветию камней.
Рядом с ними, рядом с их сочным многообразным присутствием
я казался себе одиноким, отторгнутым, почти невидимым.
Вот пористый, вздутый, словно
набычившаяся шея карликового атлета,
иссера-коричневый булыжник – когда
я задел его ребром руки, невольно,
он чуть ли не вздрогнул,
и мне померещилось, что я
не прикоснулся к нему, а вдохнул в него жизнь
на мгновенье, которое тоже как будто
пригрезилось мне.
Вот белый шарик, мертвенно-белый,
залитый восковой белизной: зрачок,
уклоняющийся от искусственного света бра и люстры,
или выколотый где-то на солнечном побережье
безжизненный глаз статуи
какого-нибудь мифического существа – мужчины, –
уже не способного внушать нам
трепетную скромность, какую
мы испытываем теперь от созерцания обычных,
обнажённых и всё же буйных камней, лежащих
в просторном, искусно плетённом блюде.
Вот камушек, чья поверхность такого же цвета,
что и смуглая кожа твоя, и если бы ты
взяла его не боясь, то между рукою твоей
и этой тёмно-бледной, тёмно-прозрачной галькой
исчезло бы постепенно различие, подобно тому
как стирается переход от "здешнего" к "иному"
на фотографиях Улсмена, Джерри Улсмена, чьё лицо
мне приснилось когда-то – оно проплыло безмолвно
мимо зелёной стены и растаяло утром,
точно ясно очерченный круг невесомости,
но я не уверен, что это был он,
ибо не видел его никогда – только снимки:
меловой берег, тигр, женщина, дерево
и пустота, подкреплённая за краем ландшафта
тёплым, синевато-серым мерцанием.
Ш. Абдуллаев